5 (17) июля 1847 года каратузскую землю посетил финский этнограф и лингвист Матиас Алексантери Кастрен (02.02.1813-07.05.1852), ученый с необычайно широким кругом интересов. Он внес большой вклад в финно-угроведение, в изучение самодийских, монгольских, тюркских и палеоазиатских языков. Выдающееся научное значение имеют его работы по финской мифологии, истории развития религиозных верований. Венчающая исследования Кастрена теория саянского происхождения угро-финских и самодийских народов подтверждена работами российских ученых.
Исследуя язык, быт, фольклор, религию народов Севера и Сибири, Кастрен по данным языка, древним обычаям народов, названиям рек и селений восстановил вехи забытого пути, которым угро-финские и родственные им самодийские народы пришли из мест древнего обитания на свою современную территорию. Эти вехи привели ученого на Саяны.
Факты и материалы для своих исследований Кастрен черпал не из книг, а добывал в трудных и долгих путешествиях, совершенных по заданию и на средства Петербургской академии наук. Его кабинетом были дымный чум и пронизываемая ветром хибарка на полярном зимовье, войлочная юрта и охапка соломы, брошенная на землю у костра.
Труды Кастрена и собранные им материалы имели огромное значение для всех последующих поколений ученых: финнологов, монголистов, тюркологов, исследователей алтайских народов и малых народов Сибири.
М.А. Кастрен не успел при жизни привести в порядок все свои наблюдения и исследования. Лишь через десять лет после его смерти Петербургская академия наук издала подготовленные к печати академиком Шифнером его работы в двенадцати томах.
«Путешествие в Сибирь: 1845-1849» впервые было опубликовано в географическом сборнике Николая Фролова «Магазин землеведения и путешествий» (Т. 6. Ч. II. – М., 1860. – С. 199-482).
Статскому советнику Шёгрену.
Форпост Шадатск, 5 (17) июля 1847 г.
Наконец я принял твердое намерение побывать в Китайской империи, чтоб познакомиться с сойотами. Этой поездки в данной мне инструкции, конечно, не значится, да, сверх того, она, кажется, даже и воспрещается китайским пограничным уставом, но уже и одна мысль отложить разыскание о происхождении сойотов для меня невыносимее самого плена у китайцев. На существование сойотов в Иркутской губернии я никак не могу рассчитывать, потому что для меня почти решенное дело, что они шли тем же путем, как и койбалы, маторы, арины, ассаны и др. Здесь утверждают даже, что и китайские сойоты теперь совершенные татары, но мнения в этом отношении спорны и неопределенны. Чтоб добыть положительные и верные сведения об этом предмете, столь важном для этнографии и истории, я нынче же пускаюсь во имя Бога и науки в путь к китайской границе. До находящихся в Амыльской речной области золотых приисков надо ехать верхом пять суток по узкой, страшно дурной дороге, а отсюда придется перебираться через вершины и пропасти Саянских гор уже и без всякой дороги. Татары сильно жалуются на трудности этого пути, я же повторяю слова одного лопарского вожака: где пробирались другие — там и я проберусь с Божьей помощью. Меня больше озабочивает то, что в последнее время минусинские татары грабили и разбойничали в земле сойотов. Нисколько не думая, чтобы сойоты вздумали вымещать на мне разбои татар, я все-таки могу ожидать не совсем-то ласкового приема. Сего ради я располагаю скрыть свое настоящее звание и явиться к ним звероловом или искателем золотых приисков. По совету татар я запасся даже мехами, чтоб одарить сойотов за гостеприимство. За сим я вполне полагаюсь на моего будущего толмача и путеводителя-койбала, живущего на одном из амыльских золотых приисков.
По всей вероятности, через месяц я возвращусь в Шадатск. Не будет от меня никаких вестей более месяца — это знак, что я схвачен и отправлен к китайскому императору. Как ни интересно путешествие в Пекин, но на этот раз я охотно отложил бы его до другого времени. Лошади уже готовы, все уложено, спутники торопят, и я поневоле кончаю это письмо.
Из дневника М.А. Кастрена: «…все население по Тубе состоит из туземцев, ссыльных и обруселых племен; вследствие плодородия почвы оно довольно здесь велико, тогда как берега больших притоков ее Амыла, Кизира и Зизима почти совсем еще не возделаны. Самое верхнее поселение во всей этой речной области – Шадатский казачий форпост, находящийся при большой, впадающей в Амыл, реке Каратус. Несколько верст выше его прекращается проезжая дорога, и лишь узкая тропинка ведет путешественника вверх по Амылу в Саянские горы.
По этой-то дороге начал я 5 июля мое путешествие к сойотам в сообществе золотопромышленников, священников, чиновников и казаков, которые все ехали к амыльским золотопромывальням, каждый по своему делу. Как ни разнообразны были мои спутники по званию и состоянию, тут трудно было, однако ж, отличить слугу от барина, священника от пономаря, русского от татарина. Священник снял свою рясу, чиновник свой фрак, золотопромышленник свое пальто – все были в одинаковом лесном костюме, т.е. в киргизском плаще из верблюжьей шерсти, в сетке из конских волос, которую надевают на голову для защиты от комарей, в круглой татарской шапке с широкими полями, и т.д. Кроме того, все казаки и некоторые из золотопромышленников были вооружены ружьями и пистолетами и по временам стреляли из них для удержания волков и медведей в почтительном расстоянии.
Все общество подвигалось вперед длинной вереницей, потому что дорога была так узка, что и двум верховым невозможно было ехать рядом. Все хранили глубочайшее молчание, каждый был совершенно поглощен заботой о собственном своем самосохранении, и эта забота нисколько не была излишней, потому что опасность в Саянских горах встречается почти на каждом шагу. Здесь едешь по дороге, которая летом до того топка, что лошадь уходит чуть не по брюхо. Хорошо еще, если ноги ее доберутся до твердой почвы, тогда всадник вне опасности и отделывается только тем, что страшно загрязнится. Но часто случается, что лошадь, увязив одну из передних ног, никак не может вытащить ее. Смирная и не делает тут никаких усилий, а ложится тотчас же на бок, причем всадник легко может поплатиться ногой, остающейся в стремени. Горячая же лошадь напрягает все свои силы, чтобы высвободить передние ноги: бьет и бросается задом из стороны в сторону, подвергая, таким образом, всадника опасности не только переломать руки и ноги о деревья, но и разбить голову о нависшие сучья. За сим на амыльской дороге много еще страшно крутых подъемов и спусков. Тут все зависит от лошади: если она хоть мало-мальски не тверда на ногах – падение неизбежно. Надобно, однако ж, заметить, что подобные случаи чрезвычайно редки, потому что жизнь не менее дорога и для лошади, и она избегает опасности с невероятной ловкостью и сметливостью. Так, я видел не раз, что при слишком крутом спуске, если она не вполне доверяет своим ногам, она ложится на брюхо и последними ногами сдвигает себя и всадника мало-помалу вниз. В подобных случаях, конечно, всего лучше отдаться на волю лошади, но есть много и таких, в которых спасение от не меньшей опасности зависит решительно только от ловкости и находчивости самого всадника. Из множества опасностей, которым подвергали меня на этом пути моя неосмотрительность и неумение ездить верхом, расскажу только один случай. Дорога шла густым лесом и в одном месте была преграждена сломленным деревом, которое перекинулось через нее, но так высоко от земли, что ехавший впереди меня пригнулся только к лошади и проехал благополучно. Следуя его примеру, и я пригнулся, но так, что грудь моя пришлась к самой седельной луке, по несчастью моя лошадь была гораздо выше, и меня, разумеется, придавило грудью к седлу. Какие-нибудь полдюйма еще – и я поплатился бы жизнью, во всяком случае и это прижатие едва ли обойдется без неприятных последствий.
Как ни беспокойно, ни опасно, ни многотрудно это путешествие, но в нем есть и свои светлые стороны. Вот наступившая темь заставляет наш караван остановиться в пустынном лесу. Лошадей расседлывают, разводят огонь, развешивают над ним горшки и чайники, расстилают на землю попоны и ковры и размещают вокруг них седла, заменяющие стулья. На накрытый таким образом стол каждый выкладывает свои съестные припасы, из которых самые лучшие принадлежат, разумеется, священнику и золотопромышленнику, а самые худшие – ученому. За сим все садятся друг подле друга на седла, и начинается настоящая лесная трапеза. Сыр, водка, пироги, чай, бульон, мадера, рыба, мясо, шампанское, икра – все поглощается как попало и с одинаковым аппетитом, потому что это и завтрак, и обед, и ужин. Насытившись, старики остаются за столом и пьют, да не так, как в наше время, а как пивали в старину. Морщины чела разглаживаются, щеки румянятся ярким пламенем большого костра. Между тем некоторые из молодых, покинувших шумную беседу, затягивают какую-нибудь песню. Старики подхватывают, и лес оглашается вскоре громким и веселым хором. Еще несколько стаканов, и один за другим склоняет голову на кочку или к древесному пню и засыпает на сырой земле так крепко, что не почувствует даже и дождя, льющего всю ночь, как из ведра.
Такая ночь выдалась нам, если память меня не обманывает, через два дня после нашего отъезда из Шадатска.
На третий день мы продолжали наш путь в дождь и непогоду лесом, называемым по преимуществу черным. …Лес, по которому мы ехали, вполне заслуживал это название, хотя и состоял из белой, или серебряной, ели (пихты). Очень, впрочем, возможно, что мрачность его происходила отчасти и от густого тумана, который, как дым, поднимался с гор и затемнял всю атмосферу. Мрак усиливался еще и тем, что вместо просек он прорезывался только весьма немногими узенькими тропинками, осененными густыми деревьями. Местами сии последние стесняли так проезд, что некоторые из путешественников, отличавшихся излишней тучностью, должны были слезать с лошадей и идти пешком. Утомленный трудной верховой ездой, я также попробовал пройтись пешком, но оказалось, что колена мои так одеревенели, что я не мог сделать и шагу. Пока я взбирался опять на седло, караван скрылся из виду. К довершению несчастья и узкая тропинка, по которой я ехал, вдруг исчезла. Изумленная этой нечаянностью, лошадь моя понеслась, как безумная, целиком. Колена мои испытали уже крепость саянских елей, а тут я подвергался опасности размозжить о них и все члены мои. Чтоб спасти хоть глаза, я закрыл их правой рукой, а левой, что было мочи, старался сдержать лошадь. Весьма вероятно, что все мои усилия остались бы тщетны, если б не помогла большая лужа, перед которой моя лошадь остановилась так неожиданно, что я перелетел через ее голову прямо в грязь. Но и за сим, только что я опять вскарабкался на седло, лошадь вдруг заржала и снова понеслась по чаще так же шибко, но по другому уже направлению. По счастью, это продолжалось недолго, вскоре она приостановила свой бег, я взглянул и увидел перед собой часть нашего каравана, а в некотором расстоянии две небольшие золотопромывальни.
Все духовные и большая часть светских путешественников остались здесь врачевать свои ушибы. А так как мои оказались по надлежащем осмотре нисколько не опасными, то, просушив мое платье в продолжение ночи, я и отправился в следующее же утро далее вместе с несколькими казаками и золотопромышленниками. Дорога шла сначала через гору Чокур, далеко известную своими ужасными пропастями. Миновав их без всяких особенных приключений, мы добрались к вечеру до реки Амыла и продолжали наше путешествие вверх по этой реке. Здесь нам не мешали ни ели, ни горы, но, несмотря на то, золотопромышленники считали эту часть дороги самой трудной, потому что приходилось перебираться через груды камней, имея постоянно в виду весьма легкую возможность скатиться в реку. Как ни пустынен этот берег, в некоторых местах я замечал, однако ж, как мне казалось, следы старой дороги, проложенной, вероятно, маторами, потому что, по преданию, по Амылу жили некогда многочисленные семьи маторов, занимавшихся звероловством в горах и рыболовством в реках. Племя это исчезло, и путешественник встречает теперь по Амылу только редкие шалаши из сена или бересты, которые осенью дают приют русским рыболовам, летом же стоят пустые, а весной по большей части сносятся полою водой. На этот раз три из них были, однако ж, заняты казаками, расположенными по Амылу для ловли многочисленных беглецов с золотопромывален.
Перебравшись через гору Чокур, мы вскоре добрались до одного из этих казацких балаганов. Здесь, по обыкновению, вечером устроилась серенада, с рассветом же мы снова оседлали лошадей и двинулись далее. По множеству крестных знамений, которые православные спутники мои делали перед отъездом, я заключил, что нам предстоял трудный день, может быть, вследствие бывшего дождя и дурной дороги, а может быть, и потому, что нам два раза приходилось переезжать через Амыл, а переправа эта считалась весьма опасной как по быстроте, так и по глубине его. При первом же броде на некоторых золотопромышленников нашел такой страх, что они предпочли сделать небольшой крюк и переправиться через реку в лодке. Между тем один из моих спутников смело въехал в реку, я последовал за ним, и мы достигли благополучно противоположного берега. Таким образом, я отделился от каравана золотопромышленников и продолжал путешествие один с двумя казаками, которые с самого начала были даны мне в телохранители.
Смелые и ловкие, они ехали и по крутым скалам и косогорам так быстро, как бы по гладкому полю. Конечно, и они падали так же часто, как я, но при этих падениях страдали больше лошади, чем всадники. Ушибы, достававшиеся на мою долю, были, впрочем, для меня гораздо сноснее холодного северного ветра и сильного дождя. Именно эта-то непогодь и заставляла так спешить казаков, не желавших, разумеется, ночевать под открытым небом. Мы еще до сумерек добрались до Николаевска – одной из главных золотопромывален в речной области Амыла.
В Николаевске я располагал только ночевать, но на деле вышло не так: золотопромышленники наотрез отказали мне в лошадях под тем предлогом, что до ученых путешественников им нет никакого дела. Таким образом, не имея возможности ехать далее, я поневоле оставался здесь до прибытия оставшегося каравана, в котором ехало несколько значительных лиц и в том числе минусинский исправник.
Благодаря ему мне удалось, наконец, после трехдневного ожидания достать необходимое число лошадей и проводника-татарина, который уверял, что большую часть жизни провел с сойотами. Я доверился этому человеку и поехал вверх по Амылу, местами страшно дикими, почти непроездными и совершенно безлюдными. Через день мы прибыли к устью реки Иртсук, находящемуся только в трех днях пути от Черного озера (Kara kol), из которого вытекает Амыл…».
Библиография: